Сашка

Сашке было тринадцать, когда он еще раз попался. И, на этот раз, кажется, не повезло. Он работал на трассе - вместе с добрым с десятком приятелей - полудетей, полуподростков, забытых родителями, и поэтому промышлявших по вечерам грабежом железнодорожных вагонов - тех, что один за другим проносились по ветке, соединяющей маленький городок здесь, в России с огромным Китаем.

Еще в девяностых годах, Сашка вышел на трассу - ломиком открывал металлические контейнеры, полные всякой всячиной - от цветных термосов и цветных полотенец, до японской видеотехники, в те далекие времена бывшей даже не чудом - шедевром чужого искусства, удивительного и неотрывно манящего своей тайной, возможностью видеть и чувствовать, быть причастным к тому, что другим недоступно.

Открывая контейнер он чувствовал, как срывается сердце - от страха и возбуждения - каждый раз, ночь за ночью он добывал из глубин металлических ящиков на железнодорожных платформах необычные, зачастую совсем незнакомые вещи. Для него ценность этих вещей заключалась не в стоимости - он и не знал, сколько стоит в действительности, скажем, большой двухкассетный магнитофон - но в новизне, в удивительном мире открытий преступного мира.

Упаковки из вскрытых контейнеров просто сбрасывались на ходу под откос - и лежали до тех пор, пока собиравшие их члены банды не наткнутся на сброшенный ящик из гофрокартона, в котором лежит упакованный в пенопласт телевизор, приемник, компьютер - или что-то еще, зачастую и вовсе ненужное, как детали каких-то машин и приборов, совсем никому неизвестных.

Все награбленное переносили в подвал. В гараже, за большим пустырем, они сделали свой приют - и в подвале, пропахшем бензином, появились ковры, телевизор и видео. Жаль, что трудно найти было записи фильмов на видео - и они, после ночных приключений раз за разом смотрели знакомые фильмы, уже выученные наизусть, понемногу курили и пили - деньги, после продажи добычи, конечно, имелись.

Сашке водка не нравилась - горькая, - непонятно, что находят другие в ней, только болит голова - но он пил, понемногу отхлебывая из фужера, стараясь быть равным в компании, точно таким же, как все...

Их, конечно, ловили.

Ловили - и отпускали. Сообщали родителям - что можно сделать еще с пацанами, которым нет и четырнадцати. Им, конечно, влетало - не более, чем всегда. За разбитую вазу, как помнится, Сашку пороли куда больше, чем за открытый контейнер с импортными телевизорами. Он был спокоен. Спокоен лишь до тех пор, как попался сегодня - сегодня все было всерьез.

- Мы не милиция, - говорил ему крупный мужик в камуфляже. - Мы - охранная фирма, нам ни к чему канитель с протоколами, да и пороть тебя без толку - дома ведь часто пороли?

- Часто, - ответил он сам себе на вопрос, нагибаясь, заглядывая в глаза помертвевшему от состояния ужаса Сашке.

- "Эти могут", - он думал, пытаясь найти хоть какой-нибудь выход, - "Эти могут, что хочешь", - и выхода не было.

Не было.

Как всегда, на подъеме у семафора, он запрыгнул на проносившуюся мимо него площадку вагона, перебрался к платформе с контейнером - и был схвачен широкой ладонью мужика в камуфляже - вот этого самого, что стоит, возвышаясь над ним, как гора.

- Будешь лазить еще?

- Отпустите меня, я не буду! - Сашка даже заплакал, стараясь стать меньше, чем был.

- Конечно, не будешь, - охранник даже, кажется, не шутил, - Я тебя отпущу... Но вначале - ты поймешь, почему воровать здесь нельзя.

Он поднял Сашку, словно котенка, за шиворот, и понес без малейшего напряжения ближе к дороге - туда, где блестящие рельсы, теряясь в снегу, уходили на север, до самого горизонта.

- Руки давай!

Сашка вытянул руки, еще не понимая, что хотят от него, в эту ночь.

- Скидывай рукавицы!

Сашка снял рукавицы, сложил аккуратно в карман: в левый - левую, в правый - намокшую правую. Человек в камуфляже толкнул его. Сашка упал, больно стукнулся о бетонную шпалу. Он нагнулся над ним, положил покрасневшие Сашкины пальцы на рельсу. Холодный металл обжигал.

- "Холод - градусов тридцать сегодня", - думал Сашка, с трудом удерживаясь, чтобы не закричать. Сверху что-то лилось. Это - жидкость. Из чайника человек в камуфляже поливал ему руки - по очереди - сперва левую, позже - замерзшую правую, ту, что совсем недавно была в рукавице - намокшей, но все-таки теплой, привычной, домашней...

Холод быстро схватил помертвевшие пальцы. От страха Сашка даже не шевелился - он понял, что с ним делают. Руки пристыли к металлу. Побелевшие пальцы, покрытые корочкой льда, навсегда приморожены к гладкой поверхности рельсы. Сашка дернулся - больно. Мужик засмеялся, похлопал по Сашкиной голове:

- Посиди тут, дружок, до ближайшего поезда - будешь знать, как контейнеры грабить, гаденыш! - и ушел. Шаги очень быстро затихли. Сашка даже не повернул головы - все смотрел неотрывно, как белые пальцы под блестящей в лучах фонарей тонкой корочкой льда становились чужими - все дальше и дальше уходили они от него, оставаясь лежать на блестящей, чуть тронутой ржавчиной рельсе на дороге, в снегу, уходящей в бескрайнюю степь.

Он не помнил, как долго сидел так - прикованный к рельсе тонкой корочкой льда среди звезд и бескрайней ночи.

Очнулся внезапно - на север, из Китая, шел по путям эшелон. Как обычно, груженый - до боли знакомый. До боли... Тепловоз, два десятка вагонов, платформы, платформы...

На платформах - контейнеры. Все, как обычно. Необычно лишь то, что он. Сашка, сидит, примороженный к рельсам, одинокий, с давно побелевшими пальцами и затекшими от неудобной позы ногами.

Эшелон приближался. Прожектор, светящий, как солнце, становился все больше и больше - жар от него охватил на коленях сидящего Сашку - он словно молился, непонятно - кому и чему - и зачем.

Тепловоз загудел, проходя семафор, притормаживая - Сашка, съежившись, даже не думал бежать - лишь смотрел, как пройдя семафор и последнюю стрелку, поезд стал набирать ход, стараясь уйти поскорее от нескольких зданий в степи, на разъезде - дальше, к солнечным городам.

- "Он не видит меня", - понял Сашка и тут же заплакал. Слезы капали, замерзая на сильном ветру.

- "Он не видит", - он дернул руками, позабыв и о боли, о холоде, обо всем, лишь бы только уйти от проклятой заснеженной рельсы.

- "Лишь бы только уйти", - думал он, - "Лишь бы только уйти".

Бесполезно.

Лед держит надежно. Сашка взвыл, собираясь совсем оторвать эти пальцы - пусть даже без пальцев, но выжить, и не попасть под решетку отбойника, что впереди тепловоза служит лишь для того, чтоб отбросить случившийся мусор, ветки сломанных сосен, или, к примеру, его, оборвав бесконечно тяжелым ударом промерзшие пальцы, смяв в бесформенный ком его тело на ломком снегу.

Бесполезно.

Ловушка захлопнута. Он, как звереныш в капкане, снова дернулся, замер, заворожено ждал, как заливающий свет большого прожектора вырастает в размерах, становится ближе, теплей, став ослепительно-жарким, как яркое солнце, все залив своим жаром - немыслимым, невыносимым.

Он еще слышал тревожный гудок тепловоза, скрежет вагонов, шипение тормозов - и понимал, что он умер - теперь уже поздно. Тяжелый состав не остановится быстро - сомнет и раздавит все, что осталось теперь от него.

Через тысячу лет, что он провел в забытьи, Сашка словно проснулся - сон, точнее, не сон, а тревожный, горячечный бред продолжался - светились огни эшелона, прошедшего мимо, на север - вдали от него.

Сашка лежал на боку, не на рельсах - под насыпью, среди засохшей полыни, в сугробе, на белом снегу.

- "Пальцы", - вспомнил он, выплывая наружу из туманной пустыни, пытаясь понять, есть ли пальцы. Их не было. Не было!

Он попробовал посмотреть, что осталось от них - ничего не увидел. Все расплылось - ресницы застыли от слез, не давая открыть глаз. Сашка заплакал, не от боли - ее, почему-то и не было, от обиды, от горя - глаза понемногу открылись, растаяв.

Руки были. Он чувствовал - руки остались. Нет лишь пальцев, отрезанных поездом, и лежащих где-то там, на снегу, между рельсами.

- Жив? - спросил кто-то сверху, над Сашкой.

- Кажется, жив.

- Значит, выживет. Ишь ты, живучий попался...

Сашка снова взглянул на ладонь - не поверил - и смотрел неотрывно, боялся смотреть - и смотрел. Рук он не чувствовал - ни кистей, ни ладоней.

- "Пальцы-то ладно", - он думал, - "В общем-то, ерунда. Были б руки, а пальцы..."

Он снова заплакал.

- Хватит слезы точить! Отправляйся, грабитель, домой...

Сашка поднял голову - шапка свалилась. Кто-то поднял ее, отряхнул, осторожно одел на лобастую Сашкину голову.

Он боялся смотреть на свои, изуродованные навсегда обе руки - правым глазом он вовсе не видел, а левым...

Рука с побелевшими пальцами находилась в его поле зрения - на колене - на черной, засыпанной снегом штанине. Вроде - целая.

Он попытался почувствовать свою бывшую руку, пошевелить хоть каким-нибудь пальцем - напрасно.

Он не чувствовал пальцев ни левой, ни правой руки.

- Испугался?

Но он ничего не ответил, только молча смотрел на свои - или, может, чужие, бескровные руки - и не знал, что же делать, и как он вернется домой...

- Ну-ка, дай еще, - и на руки полилась обжигающе - теплая жидкость. Вода. Чайник давно опустел, покрасневшие руки чуть начали шевелиться - и густая, тяжелая боль в обмороженных ночью ладонях накрыла его с головой.

- "Боже, больно-то...", - мысль, так и не появившись, умерла, закрывая собой все сознание Сашки; все его существо, извиваясь, вопило от боли - и поверх этой боли, как луч:

- "Руки, руки мои!"

Руки были на месте. На месте. На месте...

Сашка так и не помнил, как он добрался домой.

Отлежался, измазанный мазью от кончиков пальцев почти до локтей, пил чуть теплый и приторно - сладкий чай, проклинал все на свете и плакал от боли; и гордился, что руки остались. Ему повезло...

* * *

Через месяц, когда боль прошла, Сашка снова стоял у дороги, крепко сжимая в забинтованных пальцах ломик - фомку, такой же, как раньше, только новый, еще не проверенный в деле. Мимо Сашки, замедлив движение на подъеме, проплывали вагоны товарного поезда из Китая.

Он дождался вагона с площадкой и прыгнул, хватаясь свободной рукой за настуженный поручень. Боль в руке резанула его, но он крепко держался, стараясь скорей подтянуться, запрыгнуть, а затем перебраться по сцепке к платформе с контейнером, заполненным всяким добром.

И все как всегда. Как всегда. Как обычно...

* * *

Я с ним встретился на Амурском централе. И ему не тринадцать - за тридцать. Из них лет пятнадцать отбытых, и шесть - впереди.

- Это - мой последний срок, - говорит он, и я ему верю. Он решил завязать. Надоела романтика: очень долгие - долгие годы в тюрьме и короткие дни или месяцы там, на свободе. На воле.

Он не помнит, что снится ему, когда он просыпается ночью от крика. Он кричит среди ночи, во сне, беспокоя всю камеру - дико и страшно.

Он не помнит. А я не могу позабыть...

09.06.2008. Тыргетуй